Об эмпатии часто говорят, как об эмоциональном созвучии, как об искусстве «ходить в чужих ботинках», как об умении увидеть ситуацию глазами другого человека… Это чувство близко понятию сострадания, когда человек берет на себя тягости ближнего, облегчая его психологическое состояние. Говоря об эмпатии, как о способности к параллельному переживанию, автор статьи называет ее «эмоциональным интеллектом», проявлением человечности, чуткости, нравственной отзывчивости. По его словам эмпатия образует «надличные» целостности, соединяя людей в прочную социальную ткань общественного организма. Речь о том, что без социальной взаимной поддержки единства и целостности общества сохранить невозможно. По мнению одного из ученых, «эмпатия есть искра человеческой заботы о других людях, клей, который скрепляет социальную жизнь воедино». В статье показываются эволюционные предпосылки происхождения эмпатии, где общественное самосохранение берет верх над личным. Автор рассматривает последствия поляризации общества, ее влияние на взаимоотношения людей. Внимательный читатель найдет в материале много общего с процессами, идущими в РД.
Публикуется в сокращении
Во сострастном сердце печаль друга открывается как своя.
Владимир Даль
Понятие эмпатии: теоретико-методологический анализ
Понятие «эмпатия» возникло довольно поздно – в начале ХХ столетия. Создателем нового термина, скроенного по образцу слова «симпатия», как некоторая его спецификация, принято считать англо-американского психолога Э.Б. Титченера (ученика признанного основателя психологии, немецкого ученого В. Вундта). Впервые это понятие нашло применение в эстетике для выражения и постижения субъективного опыта в искусстве. Описывая исходный смысл новообразованного слова, Вебстеровский словарь определяет его как интеллектуальную идентификацию с опытом чувствования, мышления или установками другого. Примерно с таким же набором значений оно вошло затем в другие языки и в разнообразную специальную литературу. В одном из отечественных справочников по психологии читаем: «Эмпатия (от греч. empatheia – сопереживание) – способность человека к параллельному переживанию тех эмоций, которые возникают у другого человека в процессе общения с ним» [2]. Более емкое и удачное определение эмпатии дал американец Дж. Иган, подчеркнувший важность в ней когнитивного начала и взаимной связи в сопереживании: «Эмпатия – это способность понимать и проникать в мир другого человека, а также передать ему это понимание» [3].
Эта способность принадлежит не только индивидам, но может характеризовать и взаимодействие групповых субъектов. Подобный коллективный, а в известных отношениях и институциональный аспект эмпатии прочно связан как с социальной психологией, так и с социологией. Так, в ряду важнейших предпосылок морали энциклопедия «Википедия» усматривает «общественность человека, его способность к сопереживанию другим (эмпатия) и альтруистические позывы» [4]. А видный этнолог, этик и социолог права проф. Б.Х. Бгажноков в своих монографиях убедительно показал, что «эмпатия – основа всех социальных институтов, поддерживающих в отношениях между людьми необходимый уровень порядка, согласия, доверия, что относится в полной мере и к праву» [5].
При всем многообразии нюансов, в определениях данного понятия комбинируются, как правило, три аспекта эмпатии: отчетливое понимание чувств, мыслей, потребностей партнеров по общению, нравственно-эстетическое (или шире – ценностное) «вчувствование» в происходящие вокруг события и прочная аффективная сопереживающая связь с другими людьми [6].
Несмотря на несомненную сопряженность эмпатии с рациональными оценочными критериями и нравственной рефлексией, многие исследователи показали ее совершенную независимость от «академического интеллекта» и, в частности, от результатов IQ. Такой авторитетный знаток данной проблемы, как Д. Голмен, связывает эмпатию прежде всего с «эмоциональным интеллектом», хотя исходная многоплановость ее истоков также не вызывает у него сомнений [7]. В литературе небольшие разногласия по поводу определения эмпатии возникают вокруг того, какую именно долю в ее составе занимает эмоциональный резонанс и какую – когнитивные процессы, а также по вопросу: в какой мере ценности влияют на производную альтруистическую реакцию?
Термин «альтруизм», который имеет прямое отношение к обсуждаемой теме, впервые ввел в обращение основатель социологии О. Конт – в значении, весьма близком к эмпатии [8]. «Живи для других», – провозгласил ученый, а его последователи позднее придали этой формуле более адекватную сути альтруизма форму: «Живи и помогай жить другим». В.П. Эфроимсон, опираясь на исходное определение Конта, понимал под альтруизмом «всю ту группу эмоций, которая побуждает человека совершать поступки, лично ему непосредственно невыгодные и даже опасные, но приносящие пользу другим людям» [9]. В контовской предельно рационалистической трактовке обсуждаемого феномена акцент делается преимущественно на этической составляющей. Альтруистические поступки совсем не обязательно движимы состраданием или сочувствием, они могут возникать и на идейной почве – «без эмоций», опираясь на вполне рациональное представление о должном, что заметно отличает альтруизм от эмпатии. Но как бы ни различались рациональные или иррациональные мотивы этих важных проявлений человечности, их отчетливо объединяет бескорыстное стремление оказать помощь кому-либо. Оба эти качества, соединяясь с переживанием коллективной идентичности и волей к взаимопомощи, порождают солидарность [10].
В русской философии этот аспект проблемы затрагивал Владимир Соловьев, который с основанием утверждал, что альтруистическое начало нравственности «имеет свой глубокий корень в нашей природе, именно в виде чувства жалости, общего человеку с другими живыми существами» [11].
Эмпатию невозможно рассматривать изолированно от других конститутивных признаков личности, она отражает целый ряд просоциальных характеристик человека: от простой чуткости в межличностных отношениях до нравственной отзывчивости и готовности к солидарному действию. Не случайно, согласно исследованию, проведенному в Гарвардском университете (США) Р. Розенталем, уровень эмпатической сенситивности имеет положительную корреляцию с показателями личностной гармоничности, открытости и групповой популярности обследуемых [12]. Наблюдается также несомненная связь эмпатичности с душевным и нравственным здоровьем людей.
Психологический генезис индивидуальной эмпатии тесно связан с восприимчивостью к невербальной информации, исходящей от партнеров по общению. С изящной простотой оценивает место эмпатии в нашей жизни один из наиболее глубоких специалистов по затронутой теме – британский ученый Мартин Л. Хоффман в своем монументальном труде «Эмпатия и моральное развитие»: «Для меня эмпатия есть искра человеческой заботы о других людях, клей, который скрепляет социальную жизнь воедино. Она может быть хрупкой, но все же, без сомнения, ей удалось выдержать целую эволюцию, и она, вероятно, будет с нами и дальше, пока существует человеческий род» [13].
Не этим ли незримым эмоционально-аффективным клеем, скрепляющим людей в «надличные» целостности, соединяется в прочную социальную ткань множество «клеток» общественного организма? И не в его ли отсутствие мы наблюдаем болезненный распад и некроз указанной ткани? Хотя это всего лишь метафора, но весьма продуктивная.
Без эмпатии, этой поразительной способности даже не с полуслова, а скорее с «полувзгляда» понять друг друга, немыслимы ни совместные социальные эмоции, ни слаженное коллективное действие, ни сплоченная общность. Без нее нет ни альтруистических поступков, ни борьбы за справедливость, ни массового порыва, ни многих великих чувств, включая любовь и товарищество.
Античная этическая мысль концептуализировала одну из важнейших граней эмпатии посредством особого термина «агапэ» – сочетания жертвенной любви-сострадания и любви-добра. Последующая историческая эпоха, унаследовав это понятие, трансформировала его в идеал христианского милосердия. А много веков спустя Чарльз Пирс весьма проницательно увидел в «агапэ» даже высшую творящую энергию эволюции. В свою очередь, православная духовность в России сделала идею сострадания осевой для русской культуры, что во многом обусловило ее вершинные достижения. Вспомним здесь хотя бы Ф.М. Достоевского с его слезинкой ребенка как мерой социальных свершений или провалов и оглянемся заодно на время, которому принадлежим, чтобы оценить высоту и актуальность этой нравственной меры.
Не будучи целиком тождественной альтруизму и солидарности, эмпатия представляет собой их прямую предпосылку, глубоко укорененную в человеческой природе и в культуре одновременно [14]. <…>
В отечественной науке на наличие эволюционных предпосылок этически окрашенного поведения людей, включая сочувственную поддержку, еще столетие назад обратил внимание видный социальный мыслитель П.А. Кропоткин: «Естественно, что... среди очень многих человекоподобных видов, с которыми человек находился в борьбе за жизнь, выжил тот вид, в котором было сильнее развито чувство взаимной поддержки, тот, где чувство общественного самосохранения брало верх над чувством самосохранения личного, которое могло иногда влиять в ущерб роду или племени» [20].
Из отечественных ученых нынешнего поколения вопрос о существовании у высших животных «протоэтических» эмоций, включая сострадание, поставил В.П. Эфроимсон в известной работе «Родословная альтруизма», а также в позднейшей монографии «Генетика этики и эстетики» [21]. По его мнению, в совершенно разных ветвях эволюционного дерева независимо друг от друга создавались многие будущие "человеческие" свойства, включая эмоции, которыми сопровождается общение. Продолжая логику Кропоткина, Эфроимсон показал, что взаимное сочувствие, альтруизм, выливающийся при необходимости в помощь, обеспечивают сообществам громадные преимущества. Согласно его взгляду, «лишь детеныши стай, орд, родов, племен с достаточно развитыми инстинктами и эмоциями, направленными не только на личную защиту, но и на защиту потомства, на защиту коллектива в целом, на защиту молниеносную и инстинктивную, полусознательную и сознательную, имели шансы выжить». По этой причине «быстро росла та система инстинктов и эмоций, на которую опирается совесть» в нынешнем обществе [22]. Среди них, разумеется, первое место принадлежит интересующей нас способности к состраданию.
На тот факт, что эмпатия является эволюционным, в своем зародыше еще доисторическим приобретением, указывает также наличие ее признаков не только у всех приматов, но и у многих «стадных» млекопитающих, отнюдь не близких человеческому роду. Так, один из крупнейших российских нейрофизиологов, П.В. Симонов, провел достаточно неожиданное исследование соотношения «альтруистов» и эгоистов в популяции крыс, как известно, принадлежащих к числу весьма древних и наиболее жизнеспособных обитателей Земли. Выяснилось, что даже среди них обнаруживаются «альтруисты», и хотя их относительно мало, это играет существенную роль в процветании популяции [23]. Поразительные примеры своей эмпатичности многократно показывали более высокоорганизованные дельфины (за что благодарное человечество не так давно прекратило их промысел).
В пространстве истории эмпатия обогатилась культурным содержанием и обрела совершенно новые качества. Однако это достаточно пóзднее эволюционное и историческое творение предельно хрупко, и не только в силу часто встречающихся органических поражений мозга, которые влекут за собой состояние эмоциональной тупости с утратой способности сочувствовать. Еще более радикальной эмоциональной инволюции можно добиться социальными средствами в тяжких условиях культурной деградации и аномии. Тогда эмпатия может полностью «отключаться» разрушением этико-нормативной сферы, низводя людей едва ли не к уровню рептилий. А человек без эмпатии, действующий, по К. Сагану, под влиянием «рептильной» органики, есть самое опасное и наиболее жестокое существо на нашей планете. Именно из этой категории людей выходит огромное большинство насильников, убийц, террористов.
Изначально, в рамках господствовавшей натуралистической и индивидуалистической парадигмы (которая была равно характерна для складывавшихся на Западе психологии и социологии), эмпатия рассматривалась либо как имманентное свойство индивида, либо, в лучшем случае, как характеристика межиндивидуальных отношений. А ее параметры при таком подходе определялись сочетанием наследственности и онтогенетических факторов. Даже в солидных современных работах об эмпатии зачастую речь заходит об «эмпатической генетике», о «генах помогающего поведения» как основе, объясняющей появление и интенсивность сопереживания. И тогда способность к последнему, естественно, выступает неотъемлемой чертой наследуемого индивидуального облика личности, якобы не зависящего от культурных и групповых влияний.
Глубинный эмоционально-аффективный слой человеческой психики действительно хранит врожденные предпосылки к эмпатии – способности к сочувствию, состраданию как одной из самых древних антропологических предпосылок социальности. С ранних стадий онтогенеза она проявляется, например, в чувствительности к признакам страдания другого и в потребности к ответному сочувствию, к эмоциональному и действенному отклику. Уже новорожденные младенцы, заслышав плач другого ребенка, сами начинают плакать как от собственной боли. А в возрасте четырех и более месяцев они плачут, едва завидев слезы в глазах у другого малыша. Еще не заговорившие дети (в возрасте всего лишь около года) при виде упавшего сверстника, приближаясь к нему, проявляют все признаки сочувствия [24]. Заслуживает внимания тот факт, что поведенческие аналоги описанных реакций есть и у наших ближайших сородичей в природе – приматов. Выявлены и половые различия эмоционального реагирования. У девочек обнаруживаются более высокие уровни эмпатии, нежели у мальчиков [25]. (Подобные преимущества сохраняются и у взрослых девушек и женщин.) Таким образом, возражать против наличия врожденных механизмов, которые являются биологическим субстратом эмпатии, не приходится, – они, бесспорно, обнаруживаются не только у людей, но также у некоторых других «общественных» животных. Более того, можно согласиться и с тем, что мы «от природы» награждены этой способностью, как и некоторыми другими, не в равной мере. И подобно тому, как обнаруживается в раннем возрасте абсолютный музыкальный слух, у некоторых детей с малых лет может проявиться экстраординарный «эмоциональный слух» с необычайно высоким уровнем эмпатичности.
Не столь редко, к сожалению, встречается и обратное, когда ребенок, а впоследствии и взрослый не в состоянии обозначить и понять эмоциональные переживания другого, что может повлечь отсутствие элементарной человечности. В одних случаях речь идет о медицинской патологии – например, такой, как «алекситимия», которая заключается в неспособности пациента определять и называть эмоции. Основные гипотезы в отношении данной патологии связывают ее происхождение с нарушениями церебральных структур. Сходные предположения выдвигаются также и относительно часто встречающейся неспособности психопатов к восприятию внутренних состояний других людей. Однако эмоциональная глухота и неэмпатичность могут не иметь в своем генезисе отношения к медицине и мозговым процессам, а обуславливаться обстоятельствами социализации [26].
Так или иначе, признание естественных предпосылок эмпатии вовсе не означает солидарности с чисто биологической трактовкой ее корней. У биолога Л. Бразерс были определенно не меньшие (если не большие) основания заявить, что сострадание вплетено прежде всего в социальный и культурный контексты и может быть объяснено содержательно лишь с обращением к их специфике.
Эмпатия как социокультурный феномен
В целом спектр эмпатических возможностей у людей определяется в решающей мере культурой, прежде всего ее ценностно-нормативной сферой. Культуре принадлежат не только собственно эмпатические установки окружения, но и средства деятельной помощи, «подсказывающие» людям или их группам характер содействия, социальной поддержки.
Без просоциальной ценностной ориентации и адекватной ей нормативной регуляции, без соответствующего культурного поощрения и тренировки немыслимы ни простейшие акты сочувствия и надлежащей помощи, ни нравственные подвиги во имя гуманности. К таким выводам приводят, в частности, исследования эмпатии в раннем детском возрасте, которые были выполнены М. Радке-Ярроу и К. Зэн-Уокслер в Национальном институте ментального здоровья США. Эти исследования показывают, что соучастие ребенка в невзгодах сверстников в высокой степени зависит от предварительных родительских ориентиров, «дисциплинарных установок», заложенных уже в начальной фазе воспитания. Если родители регулярно обращают внимание малыша на то, что его действие причинило боль или ущерб другому ребенку, он станет активнее проявлять сочувствие. Если же этого не будет, не разовьется и сострадание [27].
И даже в невербальных проявлениях родительского сопереживания младенцы получают свои первые уроки эмпатичного поведения. Уже простая межличностная эмпатия вызывается не только прямыми вербальными и невербальными сигналами, посылаемыми пострадавшей стороной в адрес помогающей в ситуации их встречи «лицом к лицу». В развитии подобного (как будто лишь диалогического) процесса «за сценой» всегда незримо присутствуют социально-групповые диспозиции и ценностные ориентации его участников. Каждый из них репрезентирует ценности и ожидания своего круга. Далее, даже индивидуально адресованная эмпатия не обязательно проявляется лишь в живом взаимодействии двух партнеров, она может осуществляться опосредованно, с привлечением средств социально-групповой организации и других орудий культуры, всегда находясь в согласии с их нормами. (Иногда узнать о переживании других и проявить поддержку можно средствами электронной, почтовой или телефонной связи). Это мы видим также при коллективном сочувствии, которое может проявиться, например, в сборе материальной помощи в пользу пострадавших, причем тоже не обязательно в прямом контакте.
Очевидно, что принятая субъектами ценностная ориентация, их моральные принципы могут как поощрять, так и подавлять эмпатическое поведение – например, исключая (включая) некоторую категорию людей из числа (в число) достойных сочувствия и сострадания. А.А. Бодалев и Н.В. Васина отмечают, например, такой элементарный факт, что в некоторых случаях к экстраординарно взволнованному, «взвинченному» лицу эмпатия уменьшается – ему могут и не помочь под давлением незримого негативного стереотипа. Но есть и другой, более важный критерий срабатывания эмпатической реакции. Групповое деление на «своих» и «чужих», традиционная дифференциация партнеров по общению на категории «мы» и «они» нередко является достаточным фактором, запускающим или отторгающим сочувствие и содействие. Мимо страданий «расово неполноценных» элементов в фашистской Германии и на оккупированных ею территориях проходили, вероятно, с тем же равнодушием, с каким в современной России проходят мимо бедствующих беженцев, инвалидов или детей-беспризорников. Механизм блокирования эмпатии в обоих случаях идентичен. Аналогичные дискриминирующие критерии использовались всеми элитами в классовых обществах в отношении трудящихся, на которых нормы гуманности не распространялись.
Культурная детерминированность делает сострадание социально-обусловленным свойством не только у индивидов, но и у коллективных (групповых) субъектов. В зависимости от специфики социокультурной системы, а также «социальной ниши» той или иной общности, уровень и формы сострадательной активности могут сильно различаться. Под действием общественных обстоятельств эмпатичные установки и ориентации могут, развиваясь, возвышаться до высот гуманизма, но могут и сводиться к нулю, особенно когда дело касается групп, которые рассматриваются в качестве враждебных [28]. Подобное обнаруживается в ситуациях межгрупповых конфликтов.
Например, Р. Вильямс, изучая взаимодействие коллективных субъектов (групп), выявил корреляцию между нарастанием конфликтов в условиях углубляющегося неравенства и снижением межгруповой эмпатии [29]. Чем более конфликтно и поляризовано общество, тем менее эмпатичны взаимоотношения между его членами, особенно по линии различных социально-статусных или этнических групп. В серии работ по данной тематике учеными была продемонстрирована социокультурная обусловленность как самой способности к сопереживанию, так и возможностей ее актуализации, когда групповые реакции (или групповые установки) «санкционируют» или подавляют «эмпатический процесс» на индивидуальном или межгрупповом уровне.
Иначе говоря, та или иная форма групповых предпочтений или возможной групповой дискриминации является стимулом или к выражению эмпатии, или, напротив, к ограничению интенсивности последней и возможно даже к полному ее «выключению». Подобные примеры все мы могли наблюдать в том насилии, которое сопровождало этнополитические конфликты при распаде СССР и особенно развернулось в постсоветский период [30].
В социально-психологическом смысле эмпатию можно трактовать как симптом или фазу развертывания коллективной идентификации, устойчивой или преходящей, которая выражает себя в сострадании и в воле к альтруистической помощи пострадавшему. Она представляет собой акт социального познания (в виде распознавания эмоций других людей, их статуса, а также средств возможной поддержки) и вместе с тем акт общественной коммуникации и практического единения. «Печаль о происшедшем и прошедшем трогает нас через разум», – отмечала академик РАН Н.П. Бехтерева, считавшая, что сначала появляются понимание и оценка ситуации, и лишь затем рождается эмоция, влекущая за собой действие [31]. Однако на практике описанная последовательность выдерживается не столь строго. Сострадание, как социально нагруженное чувство, может оказаться «умнее» рационального выбора, быть первичным и достаточным побуждением к помощи.
Определенным фильтром для запуска или блокады эмпатического процесса в соответствующих случаях выступает (наряду с эмоционально-аффективной оценкой) житейская социальная категоризация, которая дифференцирует общественный статус и меру фрустрации пострадавшей стороны с учетом возникших для нее последствий, что побуждает субъекта либо игнорировать проблему, либо оказать помощь. Бомж, лежащий без чувств на тротуаре, привлечет к себе несопоставимо меньшее внимание, нежели просто споткнувшаяся юная девушка. Ныне эта «раскладка» людей становится жестким, а зачастую и жестоким ограничителем для проявлений человеческого сострадания. На подобной тенденции, несомненно, сказывается неоправданно резкое возрастание социальных контрастов и дистанций в нашем обществе, неумолимо разрывающих живую ткань общения. В сегодняшней сильно дифференцированной и атомизированной России не очень любят даже «социально близких» (если воспользоваться этим подзабытым термином), и уж определенно недолюбливают тех, кто отстоит на значительной общественной дистанции – «социально далеких». Классовый подход, от которого пыталось откреститься постсоветское общественное сознание, проявляется ныне в предельно заостренных и упрощенных формах.
Возьмем простейший случай. Те или иные страдания ребенка в цивилизованном обществе, согласно общепринятым нормативным критериям, могут обеспокоить столкнувшихся с ними людей больше, нежели аналогичная ситуация со взрослым человеком. Вместе с тем имеющиеся в России (по минимальному счету) 5 миллионов беспризорников не породили в нашем обществе боли, стыда и страстного желания им помочь – ни в сердцах простых граждан, ни тем более у элиты, так кичащейся своими сомнительными свершениями. Достойны самой жесткой оценки условия, порождающие детскую беспризорность, уровень которой теперь в два с половиной раза выше, чем даже в годы Великой Отечественной войны [32].
Нельзя пройти мимо и того вопиющего факта, что около половины остальных детей России недоедает, судя по массовому недобору веса и других физиологических нормативов призывниками в медкомиссиях военкоматов. За всем этим, несомненно, стоит рекордный дефицит сочувствия, особенно по социальной вертикали. В столь острой форме в различных обществах он проявлялся лишь в эпохи, предшествующие революциям и гражданским войнам, а также в ходе последних, что указывает на огромные риски для будущего Российской Федерации.
Подобная статусная дискриминация (применительно к функционированию номинально универсальных ценностей) стала прямо-таки кричащей в постсоветской России [33]. В реальности на обездоленных детей из социальных низов никакие нормы провозглашаемого либерального гуманизма и «прав человека» не распространяются. Такое положение вещей и ведет к описанному Р. Вильямсом снижению межгрупповой эмпатии.
Более того, рост социальных контрастов и дистанций даже внутри страт приводит к трансформации эмпатии в подобие внутрикастового атрибута, когда сочувствуют лишь «своим» (непременно связанным воедино той или иной узкой идентичностью), что также не укрепляет общественное единство. В ледяном пространстве дикого рынка на глазах вымораживается всякая нравственность, рассыпаются незримые идентификационные скрепы общесоциального и общенационального порядка, заменяясь в лучшем случае группоцентричным – клановым или корпоративным сознанием [34]. Угрозы, вытекающие отсюда, неисчислимы. В этой связи значение эмпатии, воплощенной в действиях еще уцелевших институтов общественной и государственной помощи, невозможно переоценить. Взаимная социальная поддержка значимых групп представляет собой наиболее эффективный способ сохранения единства и целостности общества. Но такой способ может принести свои плоды лишь при смене либеральной парадигмы (с ее крайне эгоцентричным девизом «помогай себе сам и только себе») на солидарную, с безусловным преобладанием просоциальных ценностей.
Причины, порождающие эмпатию в наиболее широком социальном контексте, носят, как правило, когнитивный характер. Речь идет о многочисленных «бесконтактных» ситуациях, когда роль жертвы (или жертв) событий, зачастую удаленных, условно «примеряется» на себя потенциально сочувствующими субъектами, в том числе групповыми. В подобных случаях связь между сторонами опосредуется информацией, которая может передаваться живыми носителями, системами СМИ и электронного сообщения. Последствиями родившейся подобным образом эмпатической реакции могут стать как моральные, так и материальные проявления солидарности, вплоть до акций политического свойства. Важно, что в описанном процессе эмпатия из привычного психологического, межиндивидуального взаимодействия превращается в многоплановую социально-групповую, часто и институциональную акцию, а тем самым – в факт социологии.
Для обозначения подобного класса явлений целесообразно использовать возникшее в западной специальной литературе словосочетание «социальная эмпатия», которое предложил проф. Роберт Райх (Robert Reich, США), известный американский ученый и влиятельный общественно-политический деятель [35]. Он не только ввел в научный оборот данное обозначение, но и инициировал обсуждение таких перспективных проблем, как «Социальная справедливость и социальная эмпатия» и «Неравенство и социальная эмпатия». По его справедливому замечанию, «без сочувствия самый смысл существования общества сводится до минимума». В своих работах Райх показал, в частности, что в США имеет место глубокий кризис социального сочувствия и что снижение сопереживания во взаимодействии различных социальных групп ведет к опасным общественным размежеваниям и утрате общих ценностей. <…>
Социальная эмпатия, будучи опосредованной в каждом случае усвоенными или меняющимися ценностями, может проявляться не только в межличностных контактах в собственном окружении, но и адресоваться целым общественным группам, в предельных случаях распространяясь поверх всяких статусных барьеров. Кроме того, ее уровень существенно сказывается и на морально-психологических взаимоотношениях групп, и даже на их относительном социально-экономическом статусе, что хорошо выявил Р. Райх [37]. С другой стороны, как созидание, так и разрушение социальности имеют важными ментальными предпосылками развитие или инволюцию социальной эмпатии.
Совершенная неспособность к эмпатии обычно указывает либо на наличие психических нарушений у соответствующих лиц, либо на девиантную отягощенность определенных (например, криминальных) групп и нравственную деградацию их участников, либо на дурное воспитание и (или) идеологическое давление, блокирующее нравственные чувства. Возможна и комбинация перечисленных факторов, под влиянием которых формируются социопатии и девиантное поведение в статистически значимых размерах. Особую роль в падении уровня социальной эмпатии в пору кризиса играет разрушающая все оценочные процессы аномия (нравственное беззаконие). Моральный и правовой распад на фоне аномии идет рука об руку с изживанием сострадания.
Дефицитность эмпатии обычно продуцирует агрессивные асоциальные проявления – как на индивидуальном, так и на групповом уровнях. Это, в частности, хорошо изучено на подростковых и детских группах. Исследования показывают, что несформированность чувства сострадания открывает прямую дорогу в криминальный мир и что развитие эмпатии с детских лет есть наилучшая профилактика потенциальной жестокости [38]. В то же время для эпохи кризисов характерна общая «деэмпатизация» культуры, которая охватывает прежде всего сферы нравственности и обычая. Она влечет за собой рост посягательств на жизнь, на витальные интересы масс, а также санкционирует экспансию криминального и политического насилия.
Огромный риск таят в себе «неэмпатичные» элиты с поистине рептильной хваткой, чуждые бедствиям других групп и народов: под их управлением последние может ожидать либо геноцид, либо трагические эксцессы, соизмеримые с югоосетинскими событиями. Сами подобные элиты представляют собой обычно продукт воздействия глобализма, общественного распада, криминализации, а вместе с тем являются активным звеном в развитии безысходного социального кризиса и ценностного упадка [39].
О крайних проявлениях усиливающегося дефицита эмпатической реакции в нашем обществе (и не только в среде юного поколения) прямо говорит рост насилия, убийств и экзогенной (от внешних причин) смертности вообще, особенно в молодежной среде. Не будет преувеличением считать, что подобные статистические показатели связаны обратной пропорцией с динамикой социальной эмпатии, они лучше любых других измерений свидетельствуют о фактическом ее уровне в обществе.
Процесс деэмпатизации массового сознания подрывает культурную идентичность нашего народа, важнейшей частью которой всегда была способность к состраданию. Кроме того, этот процесс подрывает и функционирование всех правовых институтов, создавая угрозу личной и общественной безопасности. Ведь идея права, по справедливой оценке Б.Х. Бгажнокова, «реализуется через систему принципов и норм сочувственного, понимающего мышления и поведении. С полным на то основанием мы можем сказать, что все правовые положения и учреждения исторически развились на этой базе. К примеру, традиция взаимопомощи, занимавшая важное место в обычном праве всех народов, – ярко выраженный эмпатический социальный институт» [40]. Ученый убедительно показывает, что существенная для жизни общества концепция социальной справедливости представляет собой не что иное, как этико-юридическую рационализацию эмпатического мировосприятия, сочувствия и сострадания. И, следовательно, в случае ослабления или утраты последних происходит разрушение этого важнейшего регулятивного основания социальной жизни.
Основой стабильного развития общества может быть только конструктивное взаимодействие социальных институтов, социальных групп и отдельных граждан на основе взаимопонимания, а значит – эмпатии, согласия. Такое взаимодействие требует не только межиндивидуальной отзывчивости, но и взаимного сочувствия между социальными общностями. Особенно велико значение эмпатии в элитных группах, которые в отсутствие этого свойства зачастую просто не справляются со своей миссией, будучи не в состоянии воспринять настроения и запросы масс, а тем более адекватно ответить на возникающие ситуации.
Примечания:
[1] См. об этом: Самарин А.Н. Актуальность солидарности в российском контексте // Системы безопасности – СБ-2006, М., АГПС, 2006; Самарин А.Н. Возродится ли солидарность в современной России? // Конфликтология, №2, 2007; Самарин А.Н. О солидарности в современной России. // Пространство и время в мировой политике и международных отношениях. Т.3. Время и пространство мировых религий и локальных культур. – М.: МГИМО-РАМИ, 2007; Самарин А.Н. Покушение на солидарность: зачем и для кого реформы? // Конфликтология, №3, 2007.
[2] Кондаков И.М., Мульдаров В.К. Психологический справочник. – М.: РАО, 1998, CD - версия.
[3] Иган Дж. Базисная эмпатия как коммуникативный навык // Журнал практической психологии и психоанализа, №1, 2000.
[4] Социология морали и личность // Википедия – Свободная энциклопедия.- http://ru.wikipedia.org/
[5] Бгажноков Б.Х. Основания гуманистической этнологии. – Москва: Изд.РУДН, 2003, с.88.
[6] О том, что эмпатия образует собой сложный сплав указанных компонентов, см.: Бодалев А.А., Васина Н.В. Познание человека человеком. – СПб., 2005, с.320.
[7] Goleman D. Emocionalna inteligencija. – Zagreb, 2007, s.101. (Название англ. оригинала этой работы: «Emotional Intelligence», Random House, 2007.)
[8] Конт О. Дух позитивной философии. – М.: Кнорус, 2003.
[9] Эфроимсон В.П. «Родословная альтруизма» // Новый мир, №10, 1971.
[10] См. об этом подробнее: Самарин А.Н. О солидарности в современной России // Пространство и время в мировой политике и международных отношениях. Т.3. Время и пространство мировых религий и локальных культур. М.: МГИМО-РАМИ, 2007.
[11] Соловьев В.С. Жалость и альтруизм // Книжка Недели, март, 1895, с.35.
[12] Rozenthal R. PONS Test.//Advances in psychological assessment. Ed. By McReynolds. San Francisco, Jossey Bass, 1977.
[13] Hoffman M.L. Empathy and moral development. Cambrisge Univ. Press, 2000. Здесь и далее будем цит. данный труд по сербскому изд.: Hofman Marrtin L. Empatija I moralni razvoj. Beograd, Dereta, 2003, s.12.
[14] О связи эмпатии с альтруизмом см. отличные работы Д.Кребса и С.П. и П.М Олайнеров: Krebs D.L. Empathy and altruism // Journal of Personality and Social Psychology, v.32, 1975, pp.1124-1146; Oliner S.P., & Oliner P.M. The altruistic personality. N.Y., Thе Free Press, 1988.
[15] Brothers L. A Biological perspective on empathy // American Journal of Psychiatry, v.146 (1), 1989, pp.10-19.
[16] Goleman D. Emocionalna inteligencija. – Zagreb, 2007, s.108.
[17] Brothers L. Mistaken Identity: The Mind-Brain Problem Reconsidered. State Univ. of New York Press, 2001.
[18] С учетом этого другую работу по исследованию эмоциональных состояний Л.Бразерс выполнила в социологическом ключе: Brothers L. Friday"s Footprint: How Society Shapes the Human Mind. New York – Oxford, Oxford University Press, 1997.
[19] Саган К. Драконы Эдема. Рассуждения об эволюции человеческого разума. – М., СПб.: Амфора, 2005.
[20] Кропоткин П.А. 1, стр. 207. Этика. – Пб.–М., 1922, т.
[21] Эфроимсон В.П. «Родословная альтруизма» // Новый мир, №10, 1971; он же: Генетика этики и эстетики. – СПб.: Талисман, 1995.
[22] Эфроимсон В.П. «Родословная альтруизма» // Новый мир, №10, 1971.
[23] Симонов П.В. Созидающий мозг. Нейробиологические основы творчества. – М., 1993, с.111.
[24] Некоторые из этих фактов подробно описаны в зарубежной научной литературе, например, в работе: Radke-Yarrow M. and Zahn-Waxler C. Roots, motives and patterns in children’s prosocial behavior // Development and maintenance of prosocial behavior. N.Y., Plenum, 1984.
[25] Zahn-Waxler C. The case for empathy. A developmental review // Psychological inquiry, №2. 1991, p.155-158.
[26] В некоторых случаях сходные эффекты могут быть вызваны социальной патологией: предельно неблагоприятными условиями ранней социализации детей, порождающими их глубокую эмоциональную неразвитость, крайнюю бедность языка и воображения.
[27] Radke-Yarrow M. and Zahn-Waxler C. Roots, motives and patterns in children’s prosocial behavior // Development and maintenance of prosocial behavior. N.Y., Plenum, 1984.
[28] Иногда подобное очерствение происходит при истощении эмоционально-энергетических ресурсов. Простейший случай – так называемое «психологическое выгорание» в хронических стрессовых ситуациях. Эта опасность в первую очередь подстерегает лиц, чей труд предполагает профессиональное общение повышенной интенсивности с широким кругом людей.
[29] Williams R.M. Conflict and Social Order: A Research Strategy for Complex Propositions //Journal of Social Issues, 1972, N28, p.11-27
[30] Истребительный (в терминологии Эриха Фромма – некрофильный) синдром представляет собой грозное, поистине эпидемическое заболевание не только либерализованного сознания постсоциалистических элит, но и глобальных игроков, напоминающих ныне в чем-то коллективного Родиона Раскольникова.
[31] Бехтерева Н.П. Магия мозга и лабиринты жизни. – М.: АСТ, 2007, с.27, 79.
[32] Сейчас, по данным председателя Конституционного суда РФ В.Зорькина, приведенным в октябре 2007 года на международном форуме по конституционному правосудию, в России 5 млн беспризорников, что в 2,5 раза превышает показатель периода Великой Отечественной войны. (Дети: Беспризорное будущее новой России // Cайт СНД http://www.snd-su.ru/cgi-bin/rg.pl?param=div2&page=4&type=2158&what=1005 По данным Института социально-экономических исследований РАН, в России насчитывается 4 млн бомжей, 3 млн нищих, около 5 млн беспризорных детей, 3 млн уличных и привокзальных проституток, примерно 1,5 млн российских женщин работают на панели стран Европы и Азии. 6 млн российских граждан страдают душевными расстройствами, 5 млн – наркоманы и более 6 млн болеют СПИДом. По словам директора Детского фонда А.Алиханова, количество детей-сирот в России превысило показатель мая 1945 года – 750 тысяч против 678 тысяч после главной мясорубки двадцатого века.
[33] А ведь высоко чтящая западных пророков нынешняя российская элита хорошо знакома с работами лауреата Нобелевской премии Дж. Стиглица, который четко сформулировал нравственный постулат: «Каждый должен признать, что будущее ребенка не должно зависеть от имущественного положения его родителей». (Стиглиц Дж.Ревущие девяностые. – М., 2005, с.326–327.)
[34] Об этом подробнее см.: Самарин А.Н. Основы социальной психологии. – М.: МГИМО, 1999. Самарин А.Н. (в соавторстве с Додельцевым Р.Ф., Глаголевым В.С., Медведевой С.М. и др.) Практическая психология для дипломатов. – М.: МГИМО, 2007, глава 6-я.
[35] Существуют и другие транслитерации его фамилии на русский язык: Рейх и Рейч.
[36] Inequality and social empathy: An interview with Robert Reich // UC Berkeley News,3may,2004,Website:http://www.berkeley.edu/news/media/releases/2004/05/03_reich.shtml Подробнее см. также его труд: Robert Reich. Supercapitalism, N.Y., Knopf, 2007.
[37] Кризис сопереживания, морально-психологический кризис капитализма привел к тому, отмечает Райх, что «сегодня разрыв в уровне доходов в США самый высокий с 1929 года: в 2005 году 21,2 процента национального дохода США было сконцентрировано в руках одного процента собственников. В 1968 году руководство General Motors "прихватило" для себя (в заработной плате и неденежных льготах и привилегиях) сумму, в 66 раз превышающую доход среднего рабочего GM; в 2005 году руководство Wal-Mart заработало в девятьсот раз больше денег, чем было выплачено среднему служащему этой компании». (Тони Джадт, Роберт В. Райх. Суперкапитализм. Русский журнал, 16 июля 2008. - http://www.russ.ru/teksty/drobyaschij_molot_innovacij ).
[38] См., например, основательные монографии с освещением данного вопроса: Parens H. The development of aggression in early childhood. N.Y.: J.Aronson, 1979; Samenow S.E.Inside the Criminal Mind: Revised and Updated Edition. N.Y.: Random House, 2004.
[39] Об этом подробнее см.: Самарин А.Н. Упадок элиты и деградация России // Материалы IY научно-практической конференции «Построение человечного общества». – М.: Иркутск, МГУ, 2004. В Интернете статья помещена по адресу:
http://freephilosopher.narod.ru/3_organization/postroenie_obsestva_22_upadok_eliti.html
[40] Бгажноков Б.Х. Основания гуманистической этнологии. – М.: РУДН, 2003, с.88.
Сайт фонда исторической перспективы. http://www.perspektivy.info/misl/idea/socialnaja_empatija_u_istokov_solidarnogo_soznanija_2008-11-17.htm
