Приведенная ниже публикация продолжает разговор о различных формах внутренней работы. Речь пойдет о категориях японской культуры, которые составляют основу японской эстетики. Начав более полно изучать этот вопрос, я столкнулся с целым рядом интересных тем, которые имеют самое прямое отношение к внутренней работе. Речь идет о канонах японской красоты, о таких понятиях, как ощущение незавершенности, видение всеобщего за единичным, использование искусства намека, о тождестве простоты и естественности, о мастерстве подтекста, поэтизации изменчивости и т.д. Культурные японские ценности нашли свое отражение и в институте самураев, который формировал идеал воина, основанный на буддийских традициях безразличия к смерти, верности долгу, воспитания отваги, мужества, выносливости, терпения... Е.И.Рерих  высоко ценила японское искусство и героические черты японской нации. «В японском ведении войны много героических черт». (Е.И.Рерих – Ф.Д.Лукину. 19 июня  1933 г.) «Искусство Японии и ее героическая литература всегда были близки сердцу нашему». (Е.И.Рерих – американским сотрудникам 5 апреля 1932 г.) «Япония была единственной мажор-нэшен на Конвенции, которая подняла Знамя!!! Тем большая их заслуга». (Е.И.Рерих – Н.К. и Ю.Н. Рерихам. 6 февраля 1934 г.) Эта публикация составлена на основе нескольких материалов, раскрывающих особенности японской эстетки, которые без сомнения могут быть отнесены к новым формам внутренней работы, расширяющим сознание, ведущим к более глубокому пониманию внутреннего мира человека.

 

САБИ, ВАБИ, СИБУЙ, ЮГЭН.

ГЛАВНЫЕ ПОНЯТИЯ ЯПОНСКОЙ ЭСТЕТИКИ.

Фрагмент из книги «Ветка сакуры»

 

 

Мерилами красоты у японцев служат четыре понятия, три из которых (саби, ваби, сибуй) уходят корнями в древнюю религию синто, а четвертое (югэн) навеяно буддийской философией. Попробуем разобраться в содержании каждого из этих терминов.

 САБИ

Слово первое — «саби». Красота и естественность для японцев — понятия тождественные. Все, что неестественно, не может быть красивым. Но ощущение естественности можно усилить добавлением особых качеств.

Считается, что время способствует выявлению сущности вещей. Поэтому японцы видят особое очарование в следах возраста. Их привлекает потемневший цвет старого дерева, замшелый камень в саду или даже обтрепанность — следы многих рук, прикасавшихся к краю картины.

 Вот эти черты давности именуются словом «саби», что буквально означает ржавчина. Саби, стало быть, — это неподдельная ржавость, архаическое несовершенство, прелесть старины, печать времени.

Если такой элемент красоты, как саби, воплощает связь между искусством и природой, то за вторым словом — «ваби» — виден мост между искусством и повседневной жизнью. Понятие «ваби», подчеркивают японцы, очень трудно объяснить словами. Его надо почувствовать.

 

ВАБИ

Ваби — это отсутствие чего-либо вычурного, броского, нарочитого, то есть в представлении японцев вульгарного. Ваби — это прелесть обыденного, мудрая воздержанность, красота простоты.

Воспитывая в себе умение довольствоваться малым, японцы находят и ценят прекрасное во всем, что окружает человека в его будничной жизни, в каждом предмете повседневного быта. Не только картина или ваза, а любой предмет домашней утвари, будь то лопаточка для накладывания риса или бамбуковая подставка для чайника, может быть произведением искусства и воплощением красоты. Практичность, утилитарная красота предметов — вот что связано с понятием ваби.

«Ваби» и «саби» — слова старые. Со временем они стали употребляться слитно, как одно понятие — «ваби-саби», которое затем обрело еще более широкий смысл, превратившись в обиходное слово «сибуй».

 

СИБУЙ

Если спросить японца, что такое сибуй, он ответит: то, что человек с хорошим вкусом назовет красивым. Сибуй, таким образом, означает окончательный приговор в оценке красоты. На протяжении столетий японцы развили в себе способность распознавать и воссоздавать качества, определяемые словом «сибуй», почти инстинктивно. В буквальном смысле слова сибуй означает терпкий, вяжущий. Произошло оно от названия повидла, которое приготовляют из хурмы.

Сибуй — это красота простоты плюс красота естественности. Это не красота вообще, а красота, присущая назначению данного предмета, а также материалу, из которого он сделан. Кинжал незачем украшать орнаментом. В нем должна чувствоваться острота лезвия и добротность закалки. Чашка хороша, если из нее удобно и приятно пить чай и если она при этом сохраняет первородную прелесть глины, побывавшей в руках гончара. При минимальной обработке материала — максимальная практичность изделия  сочетание этих двух качеств японцы считают идеалом…

Слово «сибуй» воплощено в терпком вкусе зеленого чая, в тонком, неопределенном аромате хороших духов.

Сибуй — это первородное несовершенство в сочетании с трезвой сдержанностью. Все искусственное, вычурное несовместимо с этим понятием.

 

Когда знакомишься в музее с историей японского искусства, невольно рождается вопрос: где же здесь последовательное развитие стилей? Такая преемственность не сразу бросается в глаза, ибо сказывается она не в форме, а в содержании.

Японское искусство подобно напитку, который народ издавна готовит сам по собственным и неизменным рецептам, порой перенимая из-за рубежа лишь форму посуды. Сколь ни совершенным было искусство, пришедшее когда-то из соседнего Китая, японцы заимствовали его лишь как сосуд. Так и нынешние веяния с Запада, вплоть до самых модернистских, служат для японцев лишь посудой, в которую они по-прежнему наливают напиток того же терпкого, вяжущего вкуса.

Понятия «ваби», «саби» или «сибуй» коренятся в умении смотреть на вещи как на существа одушевленные. Если мастер смотрит на материал не как властелин на раба, а как мужчина на женщину, от которой он хотел бы иметь ребенка, похожего на себя, — в этом отзвук древней религии синто.

Можно сказать, что понимание красоты заложено в японцах от природы — от природы в самом буквальном смысле этого слова. И здесь уже можно говорить не только о влиянии синто, но и о том глубоком следе, который оставил в японском искусстве буддизм.

 

ЮГЭН

Тайна искусства состоит в том, чтобы вслушиваться в несказанное, любоваться невидимым.

В этой мысли коренится четвертый критерий японского представления о красоте. Он именуется «югэн» и воплощает собой мастерство намека или подтекста, прелесть недоговоренности.

Заложенная в природе Японских островов постоянная угроза непредвиденных стихийных бедствий сформировала у народа душу, очень чуткую к изменениям окружающей среды. Буддизм добавил сюда свою излюбленную тему о непостоянстве мира. Обе эти предпосылки сообща привели японское искусство к воспеванию изменчивости, бренности.

Радоваться или грустить по поводу перемен, которые несет с собой время, присуще всем народам. Но увидеть в недолговечности источник красоты сумели, пожалуй, лишь японцы. Не случайно своим национальным цветком они избрали именно сакуру.

 

 

ИЗМЕНЧИВОСТЬ И НЕДОЛГОВЕЧНОСТЬ

Весна не приносит с собой на Японские острова того борения стихий, когда реки взламывают ледяные оковы и талые воды превращают равнины в безбрежные моря. Долгожданная пора пробуждения природы начинается здесь внезапной и буйной вспышкой цветения вишни. Ее розовые соцветия волнуют и восхищают японцев не только своим множеством, но и своей недолговечностью. Лепестки сакуры не знают увядания. Весело кружась, они летят к земле от легчайшего дуновения ветра. Они предпочитают опасть еще совсем свежими, чем хоть сколько-нибудь поступиться своей красотой.

Поэтизация изменчивости, недолговечности связана со взглядом буддийской философии дзэн, оставившей глубокий след в японской культуре. Смысл учения Будды, проповедует дзэн, настолько глубоко, что его нельзя выразить словами. Его можно постигнуть не разумом, а интуицией; не через изучение священных текстов, а через некое внезапное озарение. Причем к таким моментам чаще всего ведет созерцание природы в ее бесконечном изменении, умение всегда находить согласие с окружающей средой, видеть величие мелочей жизни.

С вечной изменчивостью мира, учит дзэн, несовместима идея завершенности, а потому избегать ее надлежит и в искусстве. В процессе совершенствования не может быть вершины, точки покоя. Нельзя достигнуть полного совершенства иначе, как на мгновение, которое тут же тонет в потоке перемен.

Совершенствование прекраснее, чем совершенство; завершение полнее олицетворяет жизнь, чем завершенность. Поэтому больше всего способно поведать о красоте то произведение, в котором не все договорено до конца.

 

ИСКУССТВО НЕДОСКАЗАННОСТИ

Чаще намекать, чем декларировать, — вот принцип, который делает японское искусство искусством подтекста. Художник умышленно оставляет в своем произведении некое свободное пространство, предоставляя каждому человеку по-своему заполнять его собственным воображением.

У японских живописцев есть крылатое выражение: «Пустые места на свитке исполнены большего смысла, нежели то, что начертала на нем кисть». У актеров издавна существует заповедь: «Если хочешь выразить свои чувства полностью, раскрой себя на восемь десятых».

Японское искусство взяло на себя задачу быть красноречивым на языке недомолвок. И подобно тому, как японец воспринимает иероглиф не просто как несколько штрихов кистью, а как некую идею, он умеет видеть на картине неизмеримо больше того, что на ней изображено. Дождь в бамбуковой роще, ива у водопада — любая тема, дополненная фантазией зрителя, становится для него окном в бесконечное разнообразие и вечную изменчивость мира.

Югэн, или прелесть недосказанности, — это та красота, которая скромно лежит в глубине вещей, не стремясь на поверхность. Ее может вовсе не заметить человек, лишенный вкуса или душевного покоя.

 

 

ОТРИЦАНИЕ СИММЕТРИИ

Считая завершенность несовместимой с вечным движением жизни, японское искусство на том же основании отрицает и симметрию. Мы настолько привыкли делить пространство на равные части, что, ставя на полку вазу, совершенно инстинктивно помещаем ее посредине. Японец столь же машинально сдвинет ее в сторону, ибо видит красоту в асимметричном расположении декоративных элементов, в нарушенном равновесии, которое олицетворяет для него мир живой и подвижный.

Симметрия сознательно избегается также потому, что она воплощает собой повторение. Асимметричное использование пространства исключает парность. А какое-либо дублирование декоративных элементов японская эстетика считает грехом.

Посуда на японском столе не имеет ничего общего с тем, что мы называем сервизом. Приезжие изумляются: что за разнобой! А японцу кажется безвкусицей видеть одну и ту же роспись и на тарелках, и на блюдах, и на супнице, и на чашках, и на кофейнике.

 

ЖИВОПИСЬ НАМЕКОВ

Итак, наслаждаться искусством значит для японцев вслушиваться в несказанное, любоваться невидимым. Таков жанр суми-з — словно проступающие сквозь туман картины, сделанные черной тушью на мокрой бумаге, живопись намеков и недомолвок.

  Таковы хайку — стихотворения из единственной фразы, из одного поэтического образа. Эта предельно сжатая форма способна нести в себе поистине бездонный подтекст. Отождествляя себя с одним из четырех времен года, поэт стремится не только воспеть свежесть летнего утра в капле росы, но и вложить в эту каплю нечто от самого себя, давая фантазии читателя толчок, чтобы ощутить и пережить это настроение по-своему.

Таков театр Ноо, где все пьесы играются на фоне одной и той же декорации в виде одинокой сосны и где каждое движение актера строго предписано и стилизовано.

Во всем этом проявляется сознательная недосказанность, отражающая не бедность ума или недостаток воображения, а творческий прием, который уводит человека гораздо дальше конкретного образа.

 

ПОЭЗИЯ САДА КАМНЕЙ

Наивысшим проявлением понятия «югэн» можно считать поэму из камня и песка, именуемую философским садом. Мастер чайной церемонии Соами создал его в монастыре Реанзи в Киото за четыре столетия до того, как современные художники открыли язык абстрактного искусства иными путями.

Экскурсанты с американских военных баз прозвали этот сад теннисный кортом. Люди, привыкшие воспринимать красоту не иначе как в цифровом выражении, видят здесь лишь прямоугольную площадку, посыпанную белым гравием, среди которого в беспорядке разбросано полтора десятка камней.

Но это действительно поэзия. Глядя на сад, понимаешь, почему многие ультрамодернистские искания Запада представляются японцам вчерашним днем. Не следует разжевывать, как в некоторых туристских путеводителях, версии о том, что камни, торчащие из песчаных волн, олицетворяют тигрицу, которая со своим выводком переплывает реку; или что здесь изображены горные вершины над морем облаков. Чтобы ощутить подлинный смысл такого творения, его асимметричную гармонию, которая выражает всеобщую сущность вещей, вечность мира в его бесконечной изменчивости, слова не нужны.

 

«При виде предметов блестящих мы, японцы, испытываем какое-то неспокойное состояние. Европейцы употребляют столовую утварь из стекла, стали либо никеля, начищают ее до ослепительного блеска, мы же такого блеска не выносим. Я не хочу этим сказать, что мы не любим вообще ничего блестящего. Но мы действительно отдаем предпочтение тому, что имеет глубинную тень, а не поверхностную ясность. Это тоже блеск, но с налетом мути — лоска времени, или, говоря точнее, «засаленности». Европейцы стремятся уничтожить всякий след засаленности, подвергая предметы жестокой чистке. Мы же, наоборот, стремимся бережно сохранить ее. возвести ее в некий эстетический принцип. Мы действительно любим вещи, носящие на себе следы человеческой плоти, масляной копоти, выветривания и дождевых отеков. Мы любим расцветку, блеск и глянец, вызывающие в нашем представлении следы подобных внешних влияний. Мы отдыхаем душой, живя в такого рода зданиях и среди таких предметов». (Дзэнитиро Танидзаки, Похвала тени. Токио, 1932)

«Вообще говоря, мы делаем вещи с расчетом на прочность, японцы же — на недолговечность. Очень мало обиходных предметов предназначено в Японии для длительного использования. Соломенные сандалии, которые заменяются на каждом этапе пути; палочки для еды, которые всегда даются новыми и потом выбрасываются; раздвижные створки — седзи, которые служат как окна или как перегородки, заново оклеиваемые бумагой дважды в год; татами, которые заменяют каждую осень. Все эти примеры множества вещей повседневной жизни иллюстрируют примиренность японцев с недолговечностью». (Лафкадио Херн, Кокоро. Лондон, 1934)

«Чуткий ко всяким проявлениям движения жизни, японец мало любит форму, этот предел подвижности. Симметричность всего живущего, форм животных и растений — это явное выражение стремления природы к равновесию — оставляет его совершенно равнодушным.

 

Он наблюдает и ухватывает в природе асимметричное, нарушенное равновесие, подчеркивает формы в момент изменения». (Г. Востоков, Японское искусство. СПб.., 1904)

 

  

ЯПОНСКАЯ ТЕХНИКА НАСЛАЖДЕНИЯ ЮГЭН

 

 

ОБЩАЯ СЕМАНТИКА В ПОНИМАНИИ ЯПОНЦЕВ

Общая семантика – это европейская наука о том, что словами нельзя описать реальность (карта не территория, меню – не пища). Истина воспринимается, как и в югэн, интуитивно и не может быть выражена никакими способами, кроме иррациональных.

У японцев 4 измерения сознания: длина, ширина, высота и югэн. Югэн -  это четвёртое измерение мироощущения японцев.

Югэн в сочетании с другими сопутствующими ему факторами японской психики ваби-саби и моно-но аварэ является животворным ручьём наслаждения жизнью.

Ваби-саби – это часть японского эстетического мировоззрения. «Ваби» ассоциируется со скромностью, одинокостью, неяркостью, внутренней силой. «Саби» — с архаичностью, неподдельностью, подлинностью.

Истинное понимание недостижимо посредством слов или языка, поэтому принятие ваби-саби через несловесные способы выражения является наиболее подходящим.

Моно-но аварэ - “печальное очарование вещей”, одно из определений прекрасного. Оно связано с верой в то, что в каждой вещи заключено своё божество — ками, в каждой вещи — своё неповторимое очарование. Аварэ — это то, что вызывает восторг, взволнованность. Аварэ — внутренняя суть вещей. Все вместе эти особенности японской психики дают японцам ни с чем несравнимую радость от всего, что встречается им в жизни.

 

НАСЛАЖДЕНИЕ ИСКУССТВОМ

Японское искусство абсолютно непохоже ни на какое-либо другое искусство народов нашего мира. Оно отличается лаконичностью, изяществом, но главное возможностью проникать в его внутреннее пространство.

Например, японцы видят свои картины, и даже фото, изнутри. Художнику не надо пытаться мысленно войти в изображаемый им мир, он изначально его пишет изнутри. А зритель начинает рассматривать картину не с позиции внешнего наблюдателя, а с места участника на картине изображённого сюжета.

Европейцу же надо применить приём прочувствования общей семантики картины, почувствовать в ней НЕЧТО или бренность собственной жизни, чтобы оказаться во внутреннем измерении картины.

Зато какое наслаждение можно получить от такого нового восприятия живописи. Это много сильнее 3D или голографии.

 

 

 МАСТЕР-КЛАСС: ИСКУССТВО НЕДОСКАЗАННОГО ИЛИ ЮГЭН

 

ЭСТЕТИКА НАМЁКА

Еще один перевод «Югэн» — это «прелесть недосказанности». Его часто называют искусством (эстетикой) намёка, недоговорённости, пустого пространства. Как сказал в своё время японский художник: «Если хочешь нарисовать цветок, нарисуй пространство вокруг цветка, и цветок проявится сам». Японцы полагают, что недосказанность, пустóты, намёки без указания на конкретное решение придают произведению эстетический шарм. То есть у зрителя, слушателя, читателя возникает чувство прекрасного.

В чём, собственно, важность югэн? Верно воспринятые намёк и недосказанность превращают читателя из потребителя в соавтора. Ему указывают путь, по которому он дальше идёт сам. Ему намекают на ряд обстоятельств, которые он связывает — сам! Ему показывают краешек, а он открывает тайну сам.

Читатель, умеющий воспринимать искусство намёка, недосказанности, недоговорённости, пауз и лакун, воспринимает книгу, спектакль, картину как со-автор и со-творец. У него просыпается воображение, и он восстанавливает недостающие детали.

Дело не в том, что автор эти детали потерял, забыл про них, что-то не доделал. Мы говорим о намеренно оставленных намёках и пустотах, о еле слышных полутонах.

Они будят воображение, заставляют, вернее, провоцируют читателя или зрителя самостоятельно достраивать картину, заполнять пустоты и ловить настроение. Кроме логических цепочек информации, ловится эмоциональное и эстетическое состояние, если угодно, аура.

Это превращает напечатанный текст не просто в набор букв, которые обозначают некие слова и понятия, а в своего рода символы, которые читатель воспринимает на другом уровне, наблюдая скрытое между строк.

 

ЮГЭН И ФАНТАСТИКА

Югэн как эстетический принцип был очень свойственен фантастике «золотого» и «серебряного» веков. Причём как нашей, так и зарубежной. Для того чтобы пользоваться югэном, не нужно родиться японцем. Если взять, к примеру, «Марсианские хроники» Рэя Брэдбери, мы там много где найдём принцип югэн. У Брэдбери масса сознательных недоговорённостей: он не объясняет нам подробно, на каком топливе летела ракета на Марс, как долго она летела, откуда на Марсе взялась та или иная цивилизация. У Брэдбери в одном рассказе марсиане выглядят так, в другом — иначе, в третьем их вообще нет. Но какой же огромной популярностью и любовью пользуются у читателя «Марсианские хроники»!

То же самое можно сказать, к примеру, о творчестве Роджера Желязны, братьев Стругацких. Если брать более поздних писателей, наших современников, — Андрей Лазарчук, Андрей Столяров (особенно ранний), Вячеслав Рыбаков, Марина и Сергей Дяченко, Андрей Валентинов. У западных коллег — Нил Гейман, Джо Хилл, Чайна Мьевиль… Фантасты, которые дружат с воображением, создавали и, к счастью, создают наиболее яркие, невероятные, но при этом цельные и логичные миры. Они в полной мере использовали принцип югэн в прошлом и используют поныне.

 

ЗАКЛЁПОЧНИКИ НАСТУПАЮТ

Но в начале двухтысячных принцип югэн начал постепенно уходить из фантастики. Сначала массовый читатель, причём даже не самый глупый, стал недосказанность воспринимать с раздражением, а потом — со злобой. Намёк принимается в штыки.

  

Читатель уверился, что недосказанность имеет место в книге не из эстетических соображений, а потому что автор чего-то не знает. Как же так, он мне о самом интересном не рассказал! А если автор знает, то забыл об этом написать в книжке, недоработал, упустил, поленился — ай-яй-яй!

Важным эстетическим достоинством текста становится не намёк и недосказанность, а соответствие текста художественного тексту энциклопедии. На том ли месте находится замок в книге, где должен быть согласно географическому справочнику? Соответствует ли третья слева заклёпка на хауберке тому изображению, которое я видел в пособии по доспеху соответствующего периода? Может ли фотонный звездолёт развить указанную скорость, а если может, то сколько ему на это понадобится топлива и какого именно? За какое время и с каким ускорением он эту скорость разовьёт — и как устроен его реактор?

Всё вышеописанное — повторимся! — становится не просто категорией достоверности, а категорией эстетической: это хорошая книга, раз всё правильно написано. Соответственно, талант писателя — в том, что он верно следует энциклопедии.

Вслед за читателем подтягиваются критики. Прошло немного лет — и критик соответствие заклёпки в романе заклёпке из энциклопедии начинает считать эстетической категорией. В рецензиях этому уделяется особое внимание. Вместо того чтобы разбирать, грубо говоря, сюжет, мотивации героев, достоверность характеров и образов, динамику сюжета, эмоциональное впечатление от книги, критик начинает проверять текст на соответствие справочнику — или его, критика, представлениям о том, как это должно быть на самом деле.

Мы — сторонники художественной достоверности. Если пишешь, ты должен в целом знать, о чём пишешь. Но не прописывать всякую заклёпку, считая это основной задачей писателя. Художественная достоверность предполагает некоторое количество неверных заклёпок и некоторое количество заклёпок, о которых я, писатель, не говорю вслух.

Заклёпочничество же предполагает полный перечень всех заклёпок, имеющихся в предмете, к тому же в строгом соответствии со справочником. Художественная достоверность — это не соответствие реалий художественного произведения и энциклопедии, а область пересечения знаний писателя и знаний читателя. Подчёркиваем: читателя, а не специалиста, тем более — узкого специалиста, который, если верить Козьме Пруткову, подобен флюсу.

Поэтому, если девяносто девяти читателям из ста происходящее в книге кажется достоверным, а одному человеку, специалисту в данном вопросе, — нет, из-за одной конкретной детали… С нашей точки зрения, в этом нет ничего страшного. Мы не за безграмотность, мы говорим о том, что нельзя ставить во главу творческого угла полную прописанность материала и техническую, а не художественную достоверность. Это инструмент, а не цель. Знать то, о чём ты пишешь, — условие, которое тебе помогает войти в материал и написать художественное произведение.

 

Вслед за читателями и критиками искусство намёка и недосказанности начинают убивать сами писатели. Что делают эти господа? Ах, Стругацкие в «Обитаемом острове» не всё нам подробнейшим образом рассказали! Умолчали, как живут за границей государства, что происходит с варварами, как танки борются с белыми субмаринами, кто всё-таки построил имперский бомбовоз, что происходит в Островной империи, почему началась война, кто её начал и зачем… Отлично! Мы посадим десять литераторов, и они будут продолжать «Обитаемый остров»! Расписывая каждый намёк в хлам! В слякоть! Разжёвывая подробнейшим образом! То есть убивая соавторство читателя на корню. Читатель не должен сам ничего достраивать и придумывать — придут наёмные работники и всё подробнейшим образом изложат.

 

НА СМЕРТЬ ЮГЭНА

Итак, на сегодняшний день югэн как эстетическая категория убита. Убита всеми нами — писателями, читателями, критиками, издателями. Мы воспринимаем намёк не как искусство, а как недоработку. Мы говорим: это недостаток автора. И одновременно со смертью югэн происходит обратное превращение читателя — из соавтора в потребителя.

Почему?

Читатель с удовольствием читает на бегу, в метро, в автобусе, где угодно — урывками. Если не надо ничего домысливать-достраивать, а можно лишь потреблять — это можно делать, в сущности, где угодно и как угодно. Сосредоточенное чтение вымирает — в первую очередь из-за отсутствия югэн. Потребитель требует, чтобы ему самым подробным образом прописали видеоряд, звукоряд…

Об этом недавно говорил наш коллега Ешкилёв — о переходе читателя на аудиовизуальное, в первую очередь визуальное восприятие. Когда из букв самостоятельно не вычитывается образ. Этому в первую очередь способствуют кинематограф и компьютерные игры. В фильмах, которые называют «фестивальными», есть недоговорённости и намёки, которые будят воображение. Но в стандартном ширпотребе нет необходимости что-то достраивать, домысливать, до-ощущать. Возможно, в целом кинематограф как вид искусства не подразумевает такого количества намёков, которые может позволить себе литература. Хотя это умели делать Тарковский, Феллини, Антониони… Но многие ли сейчас смотрели Феллини, Антониони и Тарковского?

Югэн — это возможность показать краешек гребня шлема, по которому читатель увидит воина.

Ты прочитал описание леса — и ясно представил себе лес с горьковатым осенним ароматом, с шелестом опавших листьев под ногами, с ветвями, колышущимися над головой; лист падает перед твоим лицом, паутинка приклеилась на щёку. Увы, люди перестали вычитывать образ из слов. Не видят, не извлекают, не способны смоделировать. И требуют, чтобы мы им рассказали. Хотят не образов, а подробных описаний: кто во что одет, как шёл, как выглядел. А не две-три яркие черты, которые формируют образ.

Потребитель отвыкает пользоваться воображением, достраивать текст до полноценного восприятия. Он хочет, чтобы лес был прописан самым детализированным образом: лист, паутинка, расстояние от веток до головы. Самостоятельно потребитель вообразит разве что запах горелого пороха, когда стреляет в игре. Он привык, что ему дают всё готовое, и требует этого от книги.

Язык книги становится предельно кинематографичным, сценарным в плохом смысле слова. Нельзя ни на что намекнуть, надо чётко объяснить: листья жёлтые, земля коричневая, на заднем плане на расстоянии полутора километров едет паровоз. Напиши вместо полутора километров просто «вдалеке», и потребитель начинает нервничать. Он не может достроить: где — вдалеке?

Югэн позволяет вычитывать из букв образ. Отсутствие югэн позволяет вычитывать из букв информацию. Чувствуете разницу?

 

 

Олег Ладыженский, Дмитрий Громов